Все новости

Было это минувшей весной. Добрый человек Евгений Богатырев, собирающий по всему миру призы за документальные фильмы о спорте, подкинул идею. Позвонил:

— Был такой альпинист — Михаил Хергиани. По прозвищу Тигр скал. Легенда! Пеле альпинизма!

— Так-так, — равнодушно ответил я. Пытаясь жевать на другом конце провода беззвучно.

Кажется, не получалось — но Богатырев делал вид, что не замечает.

— Погиб в 1969-м. Высоцкий песню написал на его смерть. С гибелью история загадочная! В связке с Хергиани шел тогда Слава, московский хирург. Он каким-то образом остался жив. Хотя если гибнут — чаще всего оба. Потом Слава отправился в Грузию, старые сваны его судили. Выслушали и решили: не виноват! Сюжет?

— Сюжет! — отодвинул тарелку я.

— Так вот, этот Слава, точно знаю, еще недавно был жив. Хотя прилично за 80. Встретил его на каком-то приеме. Вот бы его найти! Один он знает, что тогда случилось в итальянских горах...

— Займусь, — побожился я. Даже черкнул что-то на бумажке.

 После, натыкаясь на тот обрывок, снова и снова звонил: «Так что вы рассказывали про погибшего альпиниста? У меня здесь неразборчиво...»

Богатырев терпеливо пересказывал историю. Не слишком удивляясь дырявой памяти.

А потом начались чудеса.

Кресты вдоль обочины

Отпуск собирался проводить то ли в Португалии, то ли в Марокко. Неважно! Главное, в последний момент все переиграл. Отправился колесить по Грузии. Чистая случайность!

Планировал забраться в Тушетию, куда дорога открыта месяца два-три в году. Самые высокие горы, самые крутые перевалы. Заартачились хозяева автопрокатной конторы. Тревожила не моя судьба, нет — исключительно автомобиля:

— Там есть места, где валун на серпантине можно объехать только в четыре приема. Вперед — назад, вперед — назад... С зависанием задних колес над пропастью. Так что вы уж как-нибудь на своей. На нашей машине езжайте лучше в Сванетию. Там еще живописнее — а добираться проще. Чуть-чуть.

Проще оказалось и в самом деле — «чуть-чуть». Дорога на Ушгули — это непередаваемое! Восторг. Страх. Счастье и ужас. Сидящий рядом с водителем край пропасти не видит. Только горную речку где-то далеко внизу да кресты вдоль обочины. Вырулили не все. Пейзажи такие — трудно не засмотреться...

Случайно оказался в крошечной Местии. Даже в голове не держа историю о погибшем альпинисте — выветрилась напрочь. Отправился прогуляться под вечер. Улочки петляют меж сванских башен. Одна, другая. Замер на раздвоении дорог — налево? Направо?

Пошел направо. Какая башня! Какой дом! А памятник? Не врут ли мне глаза — это памятник прямо во дворе?

— Заходи, заходи! — радуется мне человек с граблями.

Так я оказался в доме Михаила Хергиани, великого альпиниста.

Комната Михаила Хергиани в городе Местия. Фото Юрий Голышак, «СЭ»

«Ты идешь по кромке ледника...»

Тут-то все и всплыло в памяти. Кажется, я даже руками всплеснул.

Водил меня из комнаты в комнату племянник, тоже Михаил. Снисходительно слушал про череду совпадений. Кажется, не совсем веря во все это. Мне бы кто рассказал — и я бы не поверил.

Вот крошечная кроватка — легенда альпинизма, оказывается, ростом был невелик. Заходим в сванскую башню — из-под потолка тянется веревка, обрываясь расплющенными волокнами, мелкими ниточками где-то внизу. Последняя веревка самого крутого покорителя гор в СССР. Вот значок заслуженного мастера спорта. За который заплачено жизнью.

Мне хочется потрогать древний ледоруб, с которым карабкался на Ушбу еще отец Михаила — Виссарион. С этим ледорубом начал ходить и сам Михаил. Почувствовать тепло рук этих двух сванов. Получить привет из далеких лет.

Но этот ледоруб за стеклом — просить достать неловко. Хотя добрые хозяева дома, несомненно, достали бы.

А Ушба — вон она, неподалеку. Вершина тает то ли в снегах, то ли в облаке. Отсюда не разобрать.

Я думаю о своем. Едва слыша голос, с теплым акцентом напоминающий про рекорды Хергиани. Так и не перекрытые никем после.

Михаил отыскивает в телефоне песню Высоцкого «К вершине». Сидим на верандочке с видом на ледник и туманы. Слушаем из 1969-го хриплое:

Ты идешь по кромке ледника,

Взгляд не отрывая от вершины.

Горы спят, вдыхая облака,

Выдыхая снежные лавины.

Но они с тебя не сводят глаз,

Будто бы тебе покой обещан,

Предостерегая всякий раз

Камнепадом и оскалом трещин...

Послушав один раз, слушаем снова. И снова.

Сам Тигр скал обрел покой под стенами древнего храма. В пяти минутах ходьбы.

— Старик Виссарион не верил, что Миша в том запаянном гробу, который прислали итальянцы, — рассказывает племянник. — Вскрыли. Только по спине узнал сына. Лица не было.

— Так побился? — ужаснулся я.

— Так с 600-метровой высоты падать...

Могила Михаила Хергиани и его отца Виссариона. Фото Юрий Голышак, «СЭ»

Боязливые смотрят снизу

Я снова подхожу к веревке с перебитым концом. Вот так же подходил к ней знакомый Евгений Евтушенко в бог знает каком году. А выйдя из этого дома, написал стихотворение. Узнал о котором я совсем недавно. Вот почитайте.

Есть в доме Михаила Хергиани

веревка та, что предала его,

звеня струной, натянутой на грани

добра и зла,

всего и ничего.

Он только высотою утолялся,

но сам себя он высотой не спас,

и треск нейлона в скалах итальянских

все окна в сванских домиках затряс.

Я трогаю лохматины волокон,

обманчивых,

на вид почти стальных...

Как можно верить людям

и веревкам

с предателинкой,

прячущейся в них!

Я закрываю глаза на секунды — и представляю себя таким же, как этот Миша. Так и не ставший 40-летним. Парнем, сотканным из мускулов.

Представляю себя прижавшимся к горе. Ногой ищущим выбоины. Нащупывающим рукой камень. Не боящимся ничего на свете.

Звук камнепада знаком любому покорителю скал. Шорох, ласковое перестукивание где-то под небесами значит одно — вот-вот что-то огромное, непредсказуемое пролетит рядом. Можно сильнее вжаться в скалу, каждой клеточкой чувствуя ее холод. Можно вжать голову в плечи, а пальцами впиться в выступ так, что побелеют.

Но все это не поможет. Если ты не родился везучим. Впрочем, кто из идущих наверх сомневается в собственной везучести?

Боязливые — те смотрят снизу. Закрывая глаза, представляют себя Михаилом Хергиани. Вот как я сейчас.

Перестукивание камней, глухой гул где-то высоко и услышал, должно быть, лучший альпинист Советского Союза в свою последнюю секунду.

Что было дальше?

Что чувствовал он, срываясь в пропасть и понимая, что страховки нет? Успевает ли о чем-то подумать человек, летящий со скалы? Почему не слышал никто крика?

Это я представлять не хочу. Мне страшно, я открываю глаза.

Вячеслав Онищенко — друг и соратник Михаила Хергиани. Фото Юрий Голышак, «СЭ»

Шапка для Визбора

Вернувшись в Москву, отыскал телефон того самого Славы, Вячеслава Петровича Онищенко, с которым Хергиани отправился в свой последний поход. Рассказал про цепь совпадений. Казавшуюся мне мистической.

84-летний Онищенко выслушал, показалось, безучастно. Взял день на раздумья.

Безучастность оказалась ложной — совсем напротив, от тех событий сердце его обливается кровью и сегодня. 50 лет спустя. Первому встречному о таком не расскажешь.

Наконец решается — и приглашает к себе в Солнцево.

...Я обомлел, признаться.

— Вам точно 84?

Передо мной стоял человек лет... ну 50. Никак не больше.

Онищенко усмехается, приглашает в комнату. Успеваю заметить в прихожей скромной квартирки бесконечные лыжи, лыжи, лыжи. А в комнате медали да фотографии гор. Вот как живут старые альпинисты.

На шкафу — пожелтевшая афиша с концерта Высоцкого. Один край чуть изгибается, кнопочка отлетела.

— Были знакомы? — киваю в ее сторону.

— С Высоцким — нет. Вот Юру Визбора прекрасно знал. Он же и горными лыжами занимался, и немного альпинизмом. Так сошлись. В Домбае его встречал, в лагере Алибек...

— Визбор был хорошим альпинистом?

— Не очень. Не скажу, что он здорово ходил. Юра грузный немножко... Второй разряд, не выше. Все-таки бывал в экспедициях на Памире, Тянь-Шане.

— Подъемов пятого уровня у Визбора не было?

— Нет, что вы! Даже близко! Но вот как-то сошлись, часто его вспоминаю. Однажды встретил Визбора на станции Турист по Савеловской дороге. Какая-то у него была шапка нелепая — так я взял и отдал свою, динамовскую. На память.

— Пел при вас?

— Даже на день рождения ко мне приходил, я только переехал на улицу Соломенной Сторожки. Приглашу-ка, думаю, Юру. Большая компания собралась. Пришел с гитарой — спел «Милая моя»...

Лавина

— Сами в горы не ходите давно?

— Года четыре назад еще ходил. Было у меня восхождение пятой категории, Уллу-Тау на Кавказе. Всего шесть категорий, шестая — самая тяжелая. Не думал, что это восхождение будет последним. Но уж получилось как получилось. В последние годы уже не до подвигов было. Ходил в группе.

— Что ж оставили это дело?

— Так возраст!

— Ледоруб на свалку?

— Все осталось — и ледорубы, и крючья...

— Для этих групп вы — легенда?

— Конечно. Но я не чурался ходить в группе. Руководил ребятами.

— О каком подъеме мечтали — но не случился?

— Это Эверест. Как же он у меня обидно сорвался...

— Что за история?

— В 1982-м отправился штурмовать. Прекрасный возраст — 44 года. Был самый старший в команде. Прошел 7 тысяч 600 метров, немного не дотянул до вершины. Приболел и спустился.

— Что случилось?

— Что-то вроде горной болезни. Я тренировался перед этим подъемом как проклятый — это и сказалось. Переработал! Много на себя взвалил! В той команде было двадцать человек, я — капитан. Переносили груз, палатки. Совершили несколько выходов. Дошел до настоящей высоты, чувствую — все, не могу. Впервые в жизни такое ощущение!

— Прежде думали, что вы железный и нагрузки нипочем?

— Вот именно. Прежде не было случая, чтоб я даже простудился. Не знал, что такое температура. А здесь переночевал в палатке. Думал, отпустит. Но становилось только хуже — и решил спускаться...

— Горная болезнь — что это?

— Головная боль, невыносимая усталость, жажда... Что-то давит на мозг со страшной силой! Невозможно терпеть!

— Большое для вас разочарование?

— Огромное. На всю жизнь. Хотя тогда не думал, что больше у меня Эвереста не случится никогда.

— Кто-то еще отказался от спуска?

— Из 20 ребят взошло 11.

— Оставшиеся возвращались одновременно?

— Нет, каждый решал для себя сам.

— Почему больше шансов забраться на Эверест у вас не было?

— Потому что это дорого. Организовать туда группу — дело уникальное. Восхождения были единичные, трудные... А когда времена поменялись и на все восьмитысячники регулярно отправлялись группы, я уже был в возрасте. На серьезные высоты не ходил.

— Эти поездки оплачивали сами?

— Нет, федерация. Думаю, это огромных денег стоило, у меня столько не было. Экспедиция на Эверест заняла 40 дней. Только утепленное снаряжение во сколько обошлось — там же холодина страшная!

— Сколько?

— На верхних утесах — градусов 30. Спустился я в лагерь, немного продохнул. Потом помогал спуститься тем ребятам, которые решили отказаться от восхождения. Кто его знает, может, и смог бы подняться. Но меня бы уже никто не пустил. Как увидели мое состояние — сразу сообщили руководству. По рации снизу тут же передали — чтоб я спускался, не рисковал. На Эверест поднимаются не в один прием. Сегодня забрались на 5200. Организовали площадку, отдохнули. Назавтра — 5600. Донесли грузы. У меня на 7600 ночь была тяжелая. Эту высоту даже не назовешь восхождением!

— Когда начинается настоящее восхождение?

— С восьми тысяч. Я туда не дошел.

— Начинали, наверное, с Домбая?

— С Домбая. С товарищем по лыжным делам приезжали туда, вот и уговорил в 1954 году: «А давай альпинизмом займемся?» — «Ну давай...» Начал ходить на небольшие склоны, тренироваться на простеньких скалах. Все сложнее и сложнее. Чтобы получить значок «Альпинист СССР» — нужно одно серьезное восхождение. Это мне сразу удалось.

— Как-то на Преображенском кладбище наткнулся на групповое захоронение молодых людей. Написано — «Домбай». При вас гибли там группы?

— Конечно!

— Как обычно это случалось?

— Вариантов-то немного — камнепад или лавина. Я сам через это проходил. Столкнулся уже на втором году моего альпинизма. Небольшой камнепад. Слышишь — что-то вылетает... А серьезные лавины — это Памир. С какого-то момента начинаешь чувствовать место — может там что-то сойти или нет. Выбираешь желобок, по которому пойдешь. Хотя до конца никогда не просчитаешь. Где угодно может камень пролететь рядом с головой.

— У вас пролетало?

— Еще как.

— Никакой защиты головы не было?

— Каски были, но не спасали. Как раз в Домбае было у меня серьезное восхождение, и понеслось. Землетрясение! Я-то уцелел, а один из нашей группы погиб. Ему камень точно в голову пришел. Другой сильно покалечился, ноги переломало.

— Вы поднимались?

— Нет, ночевали в палатке. Я-то был неподалеку, в соседней группе. Счастье, что на ровном месте. Снег пошел, камни...

— Предсказать землетрясение возможно?

— Нереально. Хотя когда начинает слегка трясти, у тебя есть время укрыться. С лавиной сложнее.

— Лавины видели часто?

— Несколько раз видел. На Тянь-Шане.

— Живописно?

— Идешь по желобку, сверху гребень. Снега на нем может скопиться столько, что склон не выдерживает. Сносит все! Страшная картина! Сначала небольшой гул — и все сильнее, сильнее. Потом закладывает уши. Летят глыбы. Как-то прямо на моих глазах людей накрыло. Четверо погибли сразу. Они только подошли к карнизу, тот как крыша над ними. Вдруг рушится!

— Какой кошмар.

— Да, это кошмар. Шансов выжить ноль.

— Снег такой тяжелый?

— Спрессованный. Твердый как камень. Хотя убивает, думаю, не тяжестью, а скорее душит.

— Тела-то после такого найти можно?

— Ищут специальными штырями. Пробивают толщу.

Ночевка на весу

На видном месте у Онищенко фотография — заснеженная гора.

— Какая-то особенная?

Вячеслав Петрович встает, вынимает из-за стекла.

— Это Памир. Раньше называлась пик Сталина. Потом переименовали в пик Коммунизма.

— Он-то не остался мечтой?

— Несколько раз покорял. Самая сложная гора в моей жизни — поэтому и на видном месте! Вот здесь поднимался, прямо по центру, — Онищенко прокладывает путь пальцем так проворно, что мне кажется — и я бы поднялся. — Первый раз эта гора мне далась в 1970-м. Две недели карабкались, потом за два дня спустились. Выбрали назад маршрут полегче. Брали вот сюда, чуть правее...

Той же секундой до меня доходит. Я даже не спрашиваю — почти выкрикиваю:

— Здесь же отрицательный угол?!

— Не совсем отрицательный, — спокойно соглашается Онищенко. — Но вообще-то непросто. 14 ночевок было по пути.

Альпинизм стремительно открывался для меня с новых, неожиданных сторон.

— Ночевали на весу?

— Кое-где — на весу. Забьешь крючья в скалу, обвяжешься веревками. Как-то закрепишься. Лучше, конечно, найти площадку для палатки. Иногда сам выбиваешь.

— Ну и как спится на весу? — не отставал я. — В подвешенном-то состоянии?

— Ммм... Как-то спится. Да плохо спится, что говорить! Сложно заснуть. Вообще-то каждый выход в горы — это опасность. Я любил Уллу-тау, там скальное восхождение. Сложнейшее!

— Как минимум — можно обморозиться?

— Вот обморожений у меня не случалось. Но каждый камень нужно пробовать — выдержит или нет. Есть коварные. А самые сложные скальные восхождения — это Франция. Там мы часто с Мишей Хергиани ходили. Крутые маршруты!

— Самый сложный?

— Французский пик Пти-Дрю. Вершина Хан-Тенгри у озера Иссык-Куль. 7 тысяч, очень тяжело.

Сон после Эвереста

Взгляд мой снова упал на афишу Высоцкого. Сразу пришло на ум:

— На одном из концертов Владимир Семенович произнес: «Ни один альпинист не смог мне ответить на вопрос — зачем...»

— Зачем идет в горы?

— Точно. Может, вы мне ответите — что туда без конца тянуло?

— Я себе-то никогда не мог ответить на этот вопрос. Почему полюбил эту женщину? А вот нравится! С горами — та же история. Тянет, и все. Вот подходишь к вершине, остается один шаг. Этот кайф не описать словами! Еще горы дарят самых верных друзей.

— Своя компания — это важно?

— А как же?! Вот был Букреев, легендарный альпинист. Сильный лыжник. Мы познакомились, когда готовились к Эвересту. Но я держался своих ребят, москвичей, а у него — компания из Алма-Аты. Им-то хорошо!

— В чем?

— Нам, чтобы тренироваться, надо куда-то ехать. А им — только из дома выйти. Горы рядом. Подготовка у них была отличная.

— Сейчас в горы уже не тянет?

— Тянет! Но я понимаю — все, хватит. Закончил с этим делом.

— Какие сны у старого альпиниста?

— В моей жизни был только один сон про горы. Вернулся в Москву после Эвереста, в ту же ночь снится: иду к вершине, снег, приминаю ногами. Вот она, уже рядом... Все будто наяву! Ногами чувствую этот снег, щекой холод!

— Сегодня горы в ваших снах присутствуют?

— Нет. С тех пор — будто отрезало.

— Кто-то говорит: оказаться на вершине — большое разочарование. Не к чему стремиться.

— Я слышал такое. Никогда не понимал. У меня всегда была огромная радость! А смотреть вниз с вершины — это просто наслаждение. Каждый раз удивляешься: как удалось пройти весь этот путь? А если оказался выше облаков — вы представляете, что это за чудо?

— Облака на какой высоте?

— 6 — 7 тысяч метров. Забираешься на Памир — там всегда облака под тобой.

— Самый потрясающий пейзаж, который видели с вершины?

— Франция. Предгорье неописуемой красоты.

— Когда-то Николай Валуев мне говорил: «Я встречал много трусливых боксеров». Среди альпинистов трусов нет?

— Бывало, встречал. Но по человеку сразу видно, если боится. Надо идти наверх — а парень вдруг насупится: «Не могу, болею». В альпинизм приходят только ради того, чтоб кому-то показать на карте: «Я здесь был». Притворщики!

— Только тщеславие?

— Исключительно. Но горы проверяют людей. Может человек или только притворяется. Особенно хорошо проверяет момент, когда надо первым идти.

— Первым страшнее?

— Еще бы! Сзади-то по веревке пройти проблемы никакой, тебе помогут. Подстрахуют, вытащат. А первого не страхует никто. Если сорвался — летишь до самой страховки. Если не дальше.

— При вас первый срывался?

— Это часто бывает. Если повис и покалечился — вся группа отправляется вниз. Сбиваем крючья, по веревке его потихоньку спускаем.

— Вы срывались?

— Крюк у меня вырвался во Франции, на вершине Пти-Дрю. Шел «лесенкой», когда ступаешь на крюк, который забит сверху. А остальные идут по твоей натянутой веревке, им проще. Дотрагиваюсь ногой до ступеньки, та закреплена тонкой веревкой. Обрывается!

— А дальше?

— Пролетел метров пять-шесть. Болтался на крюке, который ниже. Даже не расшибся, спускаться из-за меня не пришлось.

— Страшно лететь?

— Понять не успеваешь. Никаких мыслей. Одна секунда, все неожиданно!

Труп на пике Победы

— Федор Конюхов мне рассказывал про самую страшную картину, которую видел — мумифицированные трупы на Эвересте. Вы такое видели?

— Мумифицируются трупы на высоте за 8 тысяч метров. Оттуда уже не достанешь. А с Памира обычно снимают. Только один случай помню — грузин в 1967-м погиб на пике Победы, спустить не смогли. Альпинист был хороший, что-то случилось с сердцем у него на самой высокой точке. Так и остался лежать.

— Вы заслуженным мастером спорта стали?

— Разумеется!

— За что давали?

— Надо было набрать несколько вершин шестой категории трудности, самых-самых. А у меня таких было много. Всего их 15 — 20.

— Горы делают человека суеверным?

— Кого как. В то, что мртвые откуда-то за нами наблюдают, я не верю. Но крестился перед подъемом. Надеясь на Бога! Каждый раз, когда везло, думал — это его дела.

— Бывало, что спасало вас чудо?

— Один раз.

— Что за история?

— Групповое восхождение на Кавказе. Пятая категория трудности. Сложная вершина, что говорить... Забиваю крюк, мне надо приспуститься чуть ниже. Веревка тянется, товарищ страхует. В какой-то момент держусь только на пальцах рук, кое-как нащупал ботинком опору. Вдруг слышу щелчок!

— Что случилось?

— Веревка, которой привязан, отцепилась от костюма. Понимаю, что слабенький французский карабин как-то попал в грудную обвязку. Где должны быть самые надежные. Их перемешиваешь, перестегиваешься. Выскочила эта, как ее...

— Защелка?

— Защелка! — даже обрадовался моей сообразительности Онищенко. — Все, я остался без страховки. Одно движение — улечу вниз.

— Какой ужас.

— Опаснее момента в жизни не было!

— Чудо, что удержались?

— Кричу напарнику: «Лева, не дергай веревку!» Там желобок был на скале, веревка по нему тянется. Если соскочит — все, у меня шансов никаких. Одной рукой держусь, другой хватаю веревку — и в зубы!

— А дальше?

— Все, думаю, теперь ее не выпущу. Беру один конец, пытаюсь пропустить в карабин. Это на земле-то сразу не сделаешь, намучаешься — а тут сразу: раз! Там!

— С первого раза?

— С первого. Это чудо! Ну не Божье ли дело? Только это спасло. А дальше уж вылез сам.

Михаил Хергиани. Фото «СЭ»

Хергиани — как кошка

— Хергиани был яркий альпинист?

— Величайший. Феномен!

— Как познакомились?

— Встречались на соревнованиях по скалолазанию. Он выступал за Грузию, я — за Москву. Как-то надо было ехать во Францию на всемирный сбор альпинистов — я сам предложил, чтоб вторым отправили Мишу Хергиани. Его утвердили. Отправились в Шамони вместе, совершили три сложных восхождения — Гран Капуцин, Пти-Дрю, Гранжерас. Все шестой категории. Помню, будто вчера было: 1967 год, гуляли вдвоем по городку Шамони, забрели на окраину. Застыли от этого вида!

— Что такое?

— Пик Пти-Дрю, мечта альпиниста, уходит куда-то в небеса. Так и стояли очарованные. Потом Миша тихо произнес: «Мы пойдем туда». Я только кивнул головой. Хотя на той вершине уже побывал. Она необычная: большая часть стены отвесная, зацепки крошечные. Забрались, подняли над головами ледорубы... Перед каждым выходом у нас случался один и тот же диалог. «Как бы погода не испортилась», — говорил я. «Я попрошу сванского бога Элиа, все будет хорошо», — отвечал Хергиани. Погода в самом деле была шикарная. Меня поразить сложно — но Мише в том походе удалось!

— Что такое?

— На Гранжорас шел первым. В середине маршрута стеночка метров на сорок, зацепиться не за что. Абсолютно гладкая! Там никто и не думал ходить. Так Хергиани пробрался, не забивая ни единого крюка. Как кошка. Непонятно, за что цеплялся.

— Невероятно.

— Это действительно невероятно. Он будто становился со скалой одним целым, они переплетались. Техника изумительная, это гений альпинизма! Пожалуй, я такого сильного скалолаза больше не встречал. Это героизм.

— Человек-то хороший был?

— Изумительный. Веселый, помогал всем, трудностей не боялся. С ним легко было идти — лапища вот такая. Пальцы могучие. Весь из мускулов. Что говорить, если жил у подножия горы — и всю юность на нее карабкался? Сколько лет прошло, а я и лицо его помню прекрасно, и сванскую шапку, с которой не расставался...

— Погиб в 34 года. А выглядел намного старше.

— Я думаю, он и был старше. В те годы спортсмены частенько баловались с возрастом. А в Грузии это было в порядке вещей.

— За рекорды что-то платили в те годы?

— Нет. Если где-то выигрываешь — немного приплачивают. Знаменитые альпинисты вроде Хергиани были небогатыми людьми. Он работал инструктором в лагере, там зарплата небольшая. А еще родственникам помогал.

— Почему с вами и дальше ходил в связке — не рассказывал?

— Мне нет. Но кому-то в письме написал: «Отправляемся во Францию со Славой, он парень спокойный, хороший». А мне потом пересказал человек. Мне-то Михаил писем не писал.

— Что-то от него осталось на память?

— Как-то вручил сванский значок, сам сделал. Где-то лежит у меня, надо найти...

— Главная сложность его характера?

— Как бы это сказать... Не знаю, сложность это или что-то другое. Если что-то решил — разобьется, но выполнит. Это упрямство, наверное. При этом сколько ходили — ни одной ссоры между нами не случилось. Вот как-то сошлись, и все.

— Я слышал, до последних дней ходил он со старым, отцовским еще снаряжением.

— Да ну, ерунда. При мне он ходил с современным. Даже последняя его веревка, оборвавшаяся, была самой модной, австрийской.

— Его край веревки я видел в башне. Должен был остаться еще ваш кусок.

— Остался. Свой кусок я положил Мише в гроб. Повез эту веревку в Сванетию — показать людям. Чтоб не думали лишнего.

Гибель

— Что за место стало для него последним?

— Я и сегодня перебираю в памяти эти последние дни рядом... Италия, вершина Су-Альто. Очень сложное восхождение, мало кому удавалось! Ничего сложнее в нашей жизни прежде не было. 700 метров — отвесная стена. Но ни страха, ни чего-то странного не помню. Готовились как обычно. А когда прошли половину маршрута, обнаружили небольшую нишу. В ней ночевали те первые, кто покорял эту вершину. Миша огляделся, вздохнул: «Красота-то какая! Все, как у нас в Сванетии, в Местии...» Сказал — и зажмурился. В самом деле похоже.

— Никаких дурных предчувствий?

— Я понимаю, о чем вы. Никакой «печати смерти» на Хергиани не было. Здоровья море, собирался жить вечно.

— Так что стряслось на этой скале?

— Сначала я шел первым, потом менялись. В момент гибели первым шел Хергиани. Я стою у стены, через веревку его пропускаю. Миша скрывается за уступом, я его не вижу. Исчезает за поворотом. Слежу за ним только по движениям веревки. Про себя веду отсчет его шагам. Вдруг звук камнепада!

— Оглянулись?

— Да. Вижу — он летит вниз!

— Паника?

— Никакой паники. Я должен его поймать, край веревки у меня в руках. Дергаю ее изо всех сил, разодрал руку. Вроде секунда — но успел подумать: ага, тянется. Значит, поймал его.

— Веревка должна была удержать?

— Разумеется! Вдруг рывок — и веревка лопается!

— Какой кошмар.

— Я весь сжался — и краем глаза вижу, как бедный Миша летит с обрывком веревки в руках. Головой вниз, раскинув руки. Бьется об один камень, другой... Тело бросало. До самого конца наблюдал за этим падением. Попал он в желоб возле скалы. Гляжу — к нему бегут наблюдатели. Вот и вся история.

— А вы?

— Я был закреплен. Привязался к крючьям, вбитым в трещины. Стоял и не мог поверить в то, что увидел. Одна секунда перевернула всю жизнь. Случилось все в районе часа дня, пришлось простоять целую ночь в ожидании спасателей.

— Это мучение?

— Представьте сами: один мой ботинок стоял на крошечном выступе, другой завис над пропастью. Когда уставал — менял ногу. Ни вниз, ни вверх идти один не мог. Для одного слишком сложный маршрут. Прилетал вертолет — пилот махал рукой, и все. Что он мог сделать? Снизу за нами следом никто подняться не мог — это маршрут для альпинистов экстра-класса.

— Только сверху?

— Да. Трос и лебедка. Внизу мои приятели установили палатку, махали в темноте фонариком. Чтоб не скучал. Помню, пошел мокрый снег. Видел, как по шоссе едут машины, в деревеньке зажигается свет в домах...

— Ваших спасателей забросили на вершину вертолетом?

— Они сами добрались простым маршрутом. Мы-то с Мишей выбрали самый сложный. Потом итальянцы-спасатели подняли меня на вершину. Там оставалось-то метров 100.

— Вы опытный альпинист. Как думаете — что случилось?

— Варианта два. Либо сам Миша ухватился за выступающий камень, который его не удержал, либо какой-то камень полетел сверху. Перебил веревку. Может, перетерлась о скалу. Тут уж можно гадать. Правду никто не узнает.

— Камнепада ничего не предвещало?

— Абсолютно ничего. Все было тихо в тот день.

— Новую австрийскую веревку перебить сложно?

— Да ничего сложного. Одного камня достаточно...

— Вы понимали, что Михаил погиб?

— Конечно.

— Как удалось выбраться из оцепенения?

— Ну, как... Держался! А что делать?

— Сколько простояли без движения?

— 26 часов. Сам был поражен. Постарался обо всем забыть. Просто додержаться.

— Вы оставались подвешенным на скале много-много часов. Как ходили в туалет, извините?

— По большому мне не хотелось, а по маленькому... Как обычно.

— Мертвым вы Михаила видели?

— Только в Сванетии, на похоронах. В Италии тело сразу забрали. В итальянском военном лагере приспустили знамя. Летели в Советский Союз одним самолетом, но гроб был запаян. Ребята-спасатели мне сказали, что от лица мало что осталось. А когда в Местии отец потребовал вскрыть этот оцинкованный гроб, выяснилось, что головы практически не было. Спереди вообще не узнать.

Последняя, оборвавшаяся веревка Михаила Хергиани. Фото «СЭ»

Суд сванов

— В Местию на похороны сами решили ехать? Или кто подсказал?

— Только сам! А кто мне может указывать? В Москве, правда, говорили: «Лучше не надо». Что угодно может случиться. А я этим говорившим отвечал: «Вот тогда грузины точно подумают — что-то не то, раз боится. Виноват!»

— Наверняка так и подумали бы.

— Я и решил — нет! Съезжу и посмотрю им всем в глаза. Я должен там быть. Полетел, в Кутаиси меня встретили и отвезли в Местию.

— Как приняли?

— Нормально. Никаких вопросов. Еще до похорон собралось несколько старых сванов, Хергиани-старший, Виссарион... Человек пять вокруг меня. Говорят: «Рассказывай, что произошло». Мне скрывать нечего — изложил все, что видел. После этого решили вскрыть гроб. Посовещались между собой, на следующий день мне говорят: «Как ты сказал — так все и было». Поверили, значит. На похоронах я даже портрет Миши нес. А похороны были страшные — женщины ужас как рыдали, просто выли... Мужчины в черном, встав плечом к плечу, опустили головы и пели те песни, которые особенно любил Михаил. Кто-то попрекал Мишу любовью к горам — вот это отцу очень не понравилось. Вообще я был поражен, насколько Хергиани там любили.

— Во сне к вам Михаил возвращался?

— Ни разу.

— Страшно вам было?

— Не особо. Я ж знаю, что ни в чем не виноват. Может, за спиной кто-то меня и винил: «Он погиб, а ты живой» — но в лицо такое ни разу не сказали. А в Местию я и на следующий год приезжал. Хорошо принимали.

— Держали в руках обрывок его веревки?

— Мне дали.

— Что он вам сказал?

— Что веревка ни при чем, никакого дефекта в ней не было. Любая могла разорваться. А уехав в Москву, я написал Мише и его родне прощальное письмо. Так и начал: «На похоронах не было возможности все объяснить».

— После случившегося не так просто было снова собраться в горы?

— А я должен был впервые подняться на Памир. Пик Коммунизма. Эта вершина была мечтой Миши Хергиани, в последнем походе мне об этом говорил: «Вернемся — буду готовиться к ней». Я подал заявку: хочу с командой «Труд» подняться по новому пути. Секретарь федерации альпинизма улыбнулся, достал из ящика стола заявку Хергиани. Собирался со сборной Грузии идти этим же новым маршрутом. Клянусь — я об этом от него не слышал! Полностью совпали мысли!

— Все удалось?

— 15 дней поднимались. Справились! Я посвятил это восхождение Мише. Написал записку.

— Где эту записку оставляют?

— На самой вершине, кладут в консервную банку. Пишут все — такой-то год, группа из стольких человек была здесь. Посвящается восхождение такому-то человеку. Может, до сих пор эта записочка лежит. Вроде как исполнил его мечту. Между прочим, перед тем как Хергиани скрылся за последним поворотом, я успел его сфотографировать. Вы первый журналист, который увидит эту карточку. Вот, глядите...

Последнее фото Михаила Хергиани. Фото «СЭ»

Я всматриваюсь в силуэт на горе. Фотография, на которой Хергиани едва различим. Что за техника была в 1969-м? Но я гляжу затаив дыхание. Пробирает!

— Вы знали, что Юра Визбор про Мишу прекрасные стихи написал? — прерывает молчание Онищенко.

— Впервые слышу.

— А я вам прочитаю...

Его девиз — назад ни шагу!

Стена высокая крута.

Его профессия — отвага.

Его призванье — высота.

Прожить бы так, не знав сомненья,

Высокой песней среди дня.

Он ставил горы на колени,

Пред ними голову склоня.

А дальше — будто бы в тумане

Весь без него двадцатый век.

Ах, Миша, Миша Хергиани!

Неповторимый человек...